Ветер свистнул в ушах, когда крюк, словно иголка, утопшая в ткани, а затем изящно скользнувшая прочь от сморщенных стежков, разрезал воздух и стремительно впился в фасад башни так, что к земле безобразным вальсом устремились кирпичные крошки. Упали – и спрятались в снегу.
Красный Робин ловко запрыгнул на парапет чуть выше циферблата, старинная окружность которого выдавала крайнюю озабоченность временем, его ходом. Ходило оно от большой стрелки, напоминавшей резную металлическую ложку из чайного сервиза английской леди, до маленькой, застревая между выгравированными в камне цифрами. Далее беззаботно скатывалось вниз от единицы, затем с усилием карабкалось вверх – и так бесконечно, из часа в час, из минуты в минуту, кружило и забивалось под позолоченную кайму. Казалось, что поток действительно непрерывный и независимый, как мысль или линия, проведенная где бы то ни было, во что бы то ни стало: никак в толк не возьмешь, где конец, а где начало. А правый – это край?
Проникнув внутрь часовни, Тимоти увидел самое начало. Это был бал шестеренок и балок, оплетенный звуками-стуками единого ритма, будто рождественским маршем, который, в свою очередь, припудрился ржавчиной и старомодным паром индустриальных вех лишь для того, вероятно, чтобы уйти незамеченным по лестницам, оккупировавшим пространство. Перила и ступени выступали тут и там, и Красный Робин огляделся, сначала рассмотрев внутренности часовни, а затем назад, на улицу, где увидел бесшумную тень, которой с высоты птичьего полета казался Готэм: и блеск, и праздник, и настроение, и Дух Рождества, который, забираясь в переулки и прокрадываясь в зияющие пробоины человеческих судеб, заботливо расставленные, казалось, самим городом, ощущался приторно-сладкой пастилой. Но только снаружи: внутри грязно-серое месиво зыбкой дряни и тянущегося ужаса. Но отсюда не разглядеть: только тень, как картонка, прибитая к земле.
Тим перепрыгнул ярусом ниже, в скопу пыли, коробок и тряпья. Судя по всему, внутренность башни была то ли ночлежкой для бродяг, то ли чем-то еще, но обязательно предназначенным для сна и прочих бесплатных благ. Красный Робин понял это, сделав шаг в сторону и зацепив ботинком дырявое покрывало: оно потянулось следом за движением, поднимая клубы пыли в промерзлый воздух. Когда он пнул тряпку в сторону, под ней оказались коробки из ближайшего супермаркета, сложенные и приплюснутые одна к другой по типу тюфяка. Импровизированные спаленки были выложены грядкой до самых ступенек вниз, с одной стороны, и вверх – с другой. От этой кучи картона по краям ютились полноценные коробки, придвинутые к стенам и иногда водруженные одна на другую, из-за чего конструкция была похожа на пирамидку.
Через касание местность окрасилась с темно-синие тона: Красный Робин активировал тепловизор и еще раз взглянул на окружение. Там, внутри той самой картонной пирамидки, вспыхнул оранжевым сгусток, обозначающий присутствие живого. Он был неподвижен, как притаился, и свернут так, будто человек хотел прикинуться клубком с нитками и закатиться подальше от любопытных глаз.
Робин насторожился, подобрался, стараясь быть как можно аккуратнее. Так же тихо и осторожно достал посох – оружие щелкнуло, но марш вертящихся вокруг своей оси шестеренок скрыл механический отзвук. Тим шагнул вперед, а затем рывком переместился в сторону коробок. Почти как ребенок, который весь вечер крутился у рождественской елки и дергал стеклянные игрушки за нитки, наконец-то, как только родителей усыпал чудесными песчинками Морфей, смог подобраться к подаркам. Зашелестели ленты и упаковочная бумага, на ковер посыпались елочные иголочки, смешливо звякнули шарики, стеклянными гроздями свисающие с ели… а ребенок так и застыл в разочаровании: вместо долгожданного щенка в коробке валялись шерстяные носки.
- Счастливого Рождества… - оторопев, произнес Красный Робин и замер над коробкой с наставленным на ее полость посохом. Внутри сидел человек, сложенный и скрюченный так, как нормальный человек его возраста не смог. Мгновение он был бездвижен, а в следующее голова, как вентиль, прокрутилась так, что Тимоти сначала увидел затылок, затем ухо и только после – лицо. Внутри все сжалось от такого зрелища, и стук шестеренок друг о друга дополнял картину до того органично, будто бы шея Тряпичной Куклы была шарнирная.
Он ошибся: вместо долгожданного щеночка запаковали безобразную игрушку с вывернутыми руками, ногами и шеей. И противоестественность, и болезненность, которую лишь своим видом вселял Кукла, Красный Робин ощущал как предчувствие, стискивающее виски медной проволокой сквозь ушную раковину. Тим не мог отвести взгляда, так как это означало бы дать слабину, и вместо этого смотрел, как под кожей Тряпичной Куклы перестраиваются позвонки.
Позвонки, позвонки, позвонки.
Ими обрастал вечер, как коростами, как если бы вместо лампочек на гирлянды нанизывали суставы, хрящи и кости.
Стук, стук, стук.
Удар о металл, поворот шестеренки и хрустящее бульканье оставляет в ушах острую зазубрину, и складывается с тем, что можно увидеть, унюхать и почувствовать. Потом приравниваешь сумму к ответу: позвонки старины «Марли» в начале вечера провернулись с этими же звуками.
